Знаменитые личности и маяки

Иосиф Бродский

 Из интервью Иосиф Бродский. Человек в пейзаже

Евгений Рейн: Смотрителем маяка был?

Иосиф Бродский: Смотрителем маяка, конечно, был. Не помню, какой это год, может быть - пятьдесят восьмой. Это был маяк на выходе из ленинградского порта. Кончилось это весьма плачевно: там кочегар обожал морской порядочек, и мы с ним не поладили. 

 

 

 

 

 

В некоторых стихах Бродский упоминает маяк

ОТРЫВОК

    В ганзейской гостинице "Якорь", 
      где мухи садятся на сахар, 
      где боком в канале глубоком 
      эсминцы плывут мимо окон, 

      я сиживал в обществе кружки, 
      глазея на мачты и пушки 
      и совесть свою от укора 
      спасая бутылкой Кагора. 

      Музыка гремела на танцах, 
      солдаты всходили на транспорт, 
      сгибая суконные бедра. 
      Маяк им подмигивал бодро. 

      И часто до боли в затылке 
      о сходстве его и бутылки 
      я думал, лишенный режимом 
      знакомства с его содержимым. 

      В восточную Пруссию въехав, 
      твой образ, в приспущенных веках, 
      из наших балтических топей 
      я ввез контрабандой, как опий. 

      И вечером, с миной печальной, 
      спускался я к стенке причальной 
      в компании мыслей проворных, 
      и ты выступала на волнах... 

      май 1964 

ЭЛЕГИЯ

  А. Г. Найману 

      Однажды этот южный городок 
      был местом моего свиданья с другом; 
      мы оба были молоды и встречу 
      назначили друг другу на молу, 
      сооруженном в древности; из книг 
      мы знали о его существованьи. 
      Немало волн разбилось с той поры. 
      Мой друг на суше захлебнулся мелкой, 
      но горькой ложью собственной; а я 
      пустился в странствия. 
      И вот я снова 
      стою здесь нынче вечером. Никто 
      меня не встретил. Да и самому 
      мне некому сказать уже: приди 
      туда-то и тогда-то. 
      Вопли чаек. 
      Плеск разбивающихся волн. 
      Маяк, чья башня привлекает взор 
      скорей фотографа, чем морехода. 

      На древнем камне я стою один, 
      печаль моя не оскверняет древность -- 
      усугубляет. Видимо, земля 
      воистину кругла, раз ты приходишь 
      туда, где нету ничего, помимо 
      воспоминаний. 

      1968(?), Ялта 

 

НЕОКОНЧЕННОЕ

Друг, тяготея к скрытым формам лести 
      невесть кому -- как трезвый человек 
      тяжелым рассуждениям о смерти 
      предпочитает толки о болезни -- 
      я, загрязняя жизнь как черновик 
      дальнейших снов, твой адрес на конверте 
      своим гриппозным осушаю паром, 
      чтоб силы заразительной достичь 
      смогли мои химические буквы 
      и чтоб, прильнувший к паузам и порам 
      сырых листов, я все-таки опричь 
      пейзажа зимней черноморской бухты, 
      описанной в дальнейшем, воплотился 
      в том экземпляре мира беловом, 
      где ты, противодействуя насилью 
      чухонской стужи веточкою тирса, 
      при ощущеньи в горле болевом 
      полощешь рот аттическою солью. 

      Зима перевалила через горы 
      как альпинист с тяжелым рюкзаком, 
      и снег лежит на чахлой повилике, 
      как в ожидании Леандра Геро, 
      зеленый Понт соленым языком 
      лобзает полы тающей туники, 
      но дева ждет и не меняет позы. 
      Азийский ветер, загасив маяк 
      на башне в Сесте, хлопает калиткой 

      и на ночь глядя баламутит розы, 
      в саду на склоне впавшие в столбняк, 
      грохочет опрокинувшейся лейкой 
      вниз по ступенькам, мимо цинерарий, 
      знак восклицанья превращая в знак 
      вопроса, гнет акацию; две кошки, 
      составившие весь мой бестиарий, 
      ныряют в погреб, и терзает звук 
      в пустом стакане дребезжащей ложки. 

      Чечетка ставень, взвизгиванье, хаос. 
      Такое впечатленье, что пловец 
      не там причалил и бредет задами 
      к возлюбленной. Кряхтя и чертыхаясь, 
      в соседнем доме генерал-вдовец 
      впускает пса. А в следующем доме 
      в окне торчит заряженное дробью 
      ружье. И море далеко внизу 
      ломает свои ребра дышлом мола, 
      захлестывая гривой всю оглоблю. 
      И сад стреножен путами лозы. 
      И чувствуя отсутствие глагола 
      для выраженья невозможной мысли 
      о той причине, по которой нет 
      Леандра, Геро -- или снег, что то же, 
      сползает в воду, и ты видишь после 
      как озаряет медленный рассвет 
      ее дымящееся паром ложе. 

      Но это ветреная ночь, а ночи 
      различны меж собою, как и дни. 
      И все порою выглядит иначе. 
      Порой так тихо, говоря короче, 
      что слышишь вздохи камбалы на дне, 
      что достигает пионерской дачи 
      заморский скрип турецкого матраса. 
      Так тихо, что далекая звезда, 
      мерцающая в виде компромисса 
      с чернилами ночного купороса, 
      способна слышать шорохи дрозда 
      в зеленой шевелюре кипариса. 
      И я, который пишет эти строки, 
      в негромком скрипе вечного пера, 
      ползущего по клеткам в полумраке, 
      совсем недавно метивший в пророки, 
      я слышу голос своего вчера, 
      и волосы мои впадают в руки. 

      Друг, чти пространство! Время не преграда 
      вторженью стужи и гуденью вьюг. 
      Я снова убедился, что природа 
      верна себе и, обалдев от гуда, 
      я бросил Север и бежал на Юг 
      в зеленое, родное время года. 

      1970 

Post aetatem nostram

VII 

      Башня 

      Прохладный полдень. 
      Теряющийся где-то в облаках 
      железный шпиль муниципальной башни 
      является в одно и то же время 
      громоотводом, маяком и местом 
      подъема государственного флага. 

      Внутри же -- размещается тюрьма. 

      Подсчитано когда-то, что обычно -- 
      в сатрапиях, во время фараонов, 
      у мусульман, в эпоху христианства -- 
      сидело иль бывало казнено 
      примерно шесть процентов населенья. 
      Поэтому еще сто лет назад 
      дед нынешнего цезаря задумал 
      реформу правосудья. Отменив 
      безнравственный обычай смертной казни, 
      он с помощью особого закона 
      те шесть процентов сократил до двух, 
      обязанных сидеть в тюрьме, конечно, 
      пожизненно. Не важно, совершил ли 
      ты преступленье или невиновен; 
      закон, по сути дела, как налог. 
      Тогда-то и воздвигли эту Башню. 

      Слепящий блеск хромированной стали. 
      На сорок третьем этаже пастух, 
      лицо просунув сквозь иллюминатор, 
      свою улыбку посылает вниз 
      пришедшей навестить его собаке. 


------

И брызги, как мошки, летят на огонь маяка,
Чтоб вновь возвратиться к холодной ярящейся пене.
Маяк есть подобие свечки в руке старика,
Который внутри его мерит витками ступени,
Неспешно, но верно по лестнице двигаясь вверх.

И.Бродский